6.
То, что ветвь русского реализма ожила, пошла в рост и обильно заплодоносила рядом с многолиственной, но бесплодной униатской ветвью, кажется чудом. Не все русские реалисты 19 века были благочестивыми христианами по жизни, но в своём творчестве они возрождали исконный стиль православной Руси. Не будет преувеличением сказать, что в 19 веке происходит новая христианизация - обращение в Православие вестернизированного за 18 век образованного сословия. Благодаря выдающимся реалистам 19 века Россия заявляет о себе как цивилизация, способная противостоять всемирной экспансии Революции. Статья Ф.Тютчева о главной коллизии нового времени так и называется - «Россия и Революция». Как Православие нельзя примирить с ересью, так Россия несовместима с Революцией - главная мысль, которую пытается донести выдающийся мыслитель и поэт:
«Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества».
Революция - это антихристианский, люциферический дух рационализма, не только завладевший сознанием, но и подчинивший волю европейца. «Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления - все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром... Человеческое я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое я, заменяющее собой Бога, конечно же, не является чем-то новым среди людей; новым становится самовластие человеческого я, возведённое в политическое и общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом».
Россия противостоит Революции как единственный оставшийся в мире народ, сохраняющий в себе христианскую идентичность. Своей стойкостью, считал Тютчев, он обязан не одному Православию, но и «чему-то ещё более задушевному». «Он [русский народ] является таковым благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы».
Однако в вестернизированной Российской Империи 19 века данная способность оказалась ослабленной в силу того, что европейское просвещение затронуло уже широкие слои разночинства, приведя к возникновению влиятельного и при этом обезличенного слоя интеллигенции, которому суждено будет стать боевым авангардом унии в катастрофичном 20 веке. Интеллигенция увидела своё призвание в отрицании живой, исторической России. В результате стала грозить опасность «погибнуть от бессознательности, подобно человеку, который утратил чувство самосознания и держится на чужой привязи: «государство бессознательное гибнет...»«
Тютчев видел опасность как социалистической, так и националистической версии унии:«...Привитие революционного принципа славянским народам имело бы для современного мира последствия, которые невозможно исчислить. Ибо в отчаянной борьбе между Россией и революцией, где обе являются средоточием и силы и принципов, действительно нейтральными оставались до настоящего времени только эти народы... Очевидно, что та из двух сил, которая сумеет первой привлечь их на свою сторону, собрать их под своим знаменем, эта сила, повторяю, получит больше шансов выиграть великую тяжбу, при которой мы присутствуем...»
Интеллигент-разночинец, хоть и ближе должен был находиться к народу, чем офранцуженный дворянин, реалистическим интуициям, свойственным русскому преданию, склонен был следовать ещё меньше. «Он повёл дело уподобления России шибко, последовательно. Он выкинул из деятельности всё «ненужное», всё «творчество», которое действительно не было нужно для его целей, он совершенно логично свёл свои задачи «прогресса» на узкогражданскую почву с характером чисто отрицательным... Это потому, что задача была чисто отрицательная, она на каждом шагу указывала ясно необходимость разрушения, а созидания не могла указать, потому что созидать можно только из того, что существует. Чтобы взяться за созидание, нужно сначала признать пригодность существующего, а стало быть, отказаться от мысли упразднения его. Разночинец был логичнее барина, а потому барин повсюду пасовал перед ним» (Л.Тихомиров).
Всё это не могло не привести к революции.
7.
В 20 веке уния-революция попытается полностью и необратимо разрушить тысячелетние устои Русской православной цивилизации. Большевики, объединившись с националистами, рьяно возьмутся за дерусификацию, репрессивно навязывая русским народам «научное» псевдопредание европейского гуманистического прогресса. Великороссии была привита его космополитическая версия, Украину и Белоруссию лишали исторической памяти при помощи национализма-»коренизации». «Космополитизм» и «национализм» считаются антонимами, но на самом деле это разновидности одного и того же феномена. Космополитизм сформировался как национализм рассеянного народа: и тот и другой апеллируют к религиозной идее «земли обетованной». «Пролетарии всех стран» - плод той же псевдорелигиозной рационалистической мистики, которая породила и донцовско-бандеровское украинское «евромессианство».
Большевистско-националистическая дерусификация привела к критическому ослаблению русской идентичности. К концу 20 века сформировалось общество, чья элита почти сплошь будет состоять из ренегатов. Это предопределит крах Советского Союза.
Новый революционный переворот, совершённый униатской элитой, Запад сочтёт окончательным поражением Русской цивилизации. В однополюсном мире маски можно сбросить: респектабельный либерализм на глазах превратится в брутальный расизм. Продолжая рассуждать об «общечеловеческих ценностях», Запад сегодня чинит циничный, разнузданный произвол по отношению к не-Западу, провоцируя революцию за революцией, развязывая одну войну за другой. Откровенный фашизм не встретит серьёзного сопротивления в самих западных странах: «демократические массы» окажутся связанными круговой порукой совершаемых преступлений против «второсортной» человечности. Фиговый листок гуманизма будет сброшен.
В этих условиях «образ России начинает складываться по той же модели, что и образ Африки, нуждающейся, как сегодня вполне откровенно говорят, в «реколонизации»« (А.Панарин). Европейская уния в России станет цинично рассматриваться на Западе как среда, из которой удобно (по крайней мере на первых порах) контрактировать кадры для своей колониальной администрации. И, как это ни печально, среди интеллигентов, «бывших русинов», найдётся немало тех, кто с энтузиазмом примет на себя эту позорную роль. Идеологическое оправдание предательству обеспечит им современная наука, которая станет внушать полуобразованным массам рационалистический «культ объективной истины», которым, по сути, во имя торжества жалких гедонистических «ценностей», ею будут дискредитироваться народные предания, основанные на религиозной идентичности, то есть на ценностях непреходящих. «Объективная наука» станет антиподом высокой культуры, а мир превратится в глобальную «лабораторию», где будет осуществляться селекция «массового человека», никакой иерархии, кроме потребительской, не признающего. Этот современный дикарь станет закономерным итогом западноевропейского рационалистического прогресса.
Наукопоклонниками-униатами Святая Русь будет объявлена фольклорным мифом и славянофильской идеологемой. Православие теперь в открытую трактуется ими как ущербная религия, а русские, соответственно, считаются несостоятельным народом. Россия, вещают они с экранов телевизоров и со страниц газет, обрекла себя на вторичность тем, что упустила исторический шанс и отвергла в 17 веке Лжедмитрия. Они оплакивают поражение «демократического Февраля» и осуждают «бессмысленную жестокость», с которой Советский Союз сопротивлялся фашистской Германии: мол, победи в той войне немцы, жили бы мы теперь в экономически успешном обществе, наслаждаясь всеми благами «истинной демократии».
Стёртая историческая память, обезличенная душа, утешение вещественным как главный смысл жизни - налицо уже не просто отступничество, а выпадение в варварство. Не удивительно, что в такой среде на русской почве прижился фашизм - феномен, глубоко чуждый традиционной православной идентичности, но органичный для западноевропейского сознания. Русскому никогда не свойственно было оценивать человека по принципу крови: если веруешь во Христа и при этом крестишься справа налево, то ты - свой, если же крест кладёшь с левого плеча на правое, то, даже если ты родился от русских родителей, не обессудь, ты - лях. Предательство и измена тоже были всегда, и ренегатство - отнюдь не новый феномен, но никогда ещё столь массово русские люди не поражались злокачественной фобией (в прямом, медицинском, смысле этого слова) по отношению к собственной идентичности.
В независимой Украине русофобия приобрела черты пандемии: «сознательные украинцы» из униатской интеллигенции, среди которых ведущую роль играют потомки австро-венгерских маргиналов, заразили ею малороссийскую провинцию, подвигнув на антирусскую революцию-майдан даже такой консервативный слой, как крестьянство. При поддержке глобального Великого Инквизитора за 20 лет было осуществлено новое переформатирование сознания малороссов: тоталитарная идеология националистическойпартии стала для них общей этнической идентичностью. Надо быть циником, чтобы такую идентичность ассоциировать со святостью, но именно этот цинизм теперь навязывается малороссам в качестве нормы. «Передовая» наука, столько сил и энергии потратившая на разоблачение «мифа о Святой Руси», оказывается на удивлении снисходительной к совершившейся подмене и готова умиляться «иконам», написанным с Тараса Шевченко. Причём речь не только о светской, но и о церковной науке, именующей себя православным богословием.
В творчестве Т. Шевченко «простой народ увидел отражение самого себя, своего порыва к свободе в глубинном, сакральном понимании этого слова». Это заявление не какого-нибудь греко-католика и не цитата из раскольника Ивана Огиенко - «фольклорный», отрицающий христианскую книжную традицию, эрзац народности (народ как носитель «кабацкой» веры) наделяется сакральным статусом в тексте, озвученном от имени предстоятеля Украинской Православной Церкви. А вот как в том же выступлении оправдываются богохульства Шевченко: «Как носителю народной веры Кобзарю свойственно щедро наделять Бога антропоморфизмами: «А може, й Сам на Небесісмієшся, Батечку, над нами та, може, радишся с панами, як править миром»... Можно было бы говорить о недопустимом упрощении в богословском осмыслении идеи Всевышнего. Однако вряд ли вправе говорить об этом исследователи в случае с Шевченко - яркой общественной и литературной личностью. Способность к аллегорическому мышлению во многих его произведениях служит важным инструментом суггестивного влияния на читателя. Ведь главная аудитория, к которой поэт обращает своё слово, - это простой народ, который свою религиозность наделяет нередко пантеистическими чертами. Шевченко пытается говорить с читателем его языком и мыслить с читателем его мировоззрением. И в этом проявляется не столько ошибочность религиозных представлений, сколько педагогическое влечение».
Получается (хотел ли такого эффекта сам неизвестный нам, но явно влиятельный в иерархии УПЦ автор текста - другой вопрос): тем, у кого имеются «педагогические влечения», благословляется нарушение первой и главной заповеди христианина.
«Даже русские литературоведы 19 столетия признавали, что «Шевченко есть, без всякого сомнения, замечательнейшая личность всей малорусской литературы»«. К чему тут, казалось бы, это «даже», когда и «Кобзарь», и «Азбука», и проза Шевченко печатались в Петербурге, там же он учился мастерству живописи, и петербуржцами, поклонниками его таланта, выкуплен был из рабства? В контексте сегодняшней Украины эта оговорка имеет совершенно определённую коннотацию: «даже клятые москали». А это значит, что, подыгрывая националистам, украинское научное богословие сегодня отрицаету малороссов общерусскую идентичность.
И что же после этого удивляться тому, что в киевских храмах УПЦ поминают за литургией «героев Майдана», большинство из которых - греко-католики (притом, что поминовение инославных недопустимо по канонам Церкви), и в то же время запрещают поминать заживо сожжённых нацистами православных активистов Одессы; что в Прощёное Воскресенье батюшка призывает в проповеди прощать «даже русских»; что фанатичные русофобы в рясах не только не окорачиваются и не порицаются церковной иерархией, но и назначаются руководить важными отделами Церкви, в том числе отделом по церковной науке и образованию, зато батюшке, осудившему с амвона революционеров, устраивается в митрополии унизительное публичное аутодафе.
В дни майданного ожесточения, когда в милиционеров уже летели камни и коктейли Молотова, один архимандрит из элиты украинского научного богословия патетически объявил: «Майдан в своей ценностной составляющей перерос украинские церкви - все без исключения церкви... Лишь в последние дни Майдана украинские церкви начали подтягиваться до того уровня морального сознания и ответственности, которые продемонстрировал Майдан. От общих призывов к ненасилию он перешли к тому, чтобы делами и словами солидаризироваться с ценностями Майдана, осознав родство его принципов с христианскими...»
Апология национализма, экуменическая солидарность с греко-католиками, благоволение к раскольникам-автокефалистам - это уже очень далеко зашедшая уния. Кажется, что для формального акта, нового Бреста, на Украине не хватает самой малости - автокефалии УПЦ. В народе, которому навязана идеологическая идентичность, автокефалия неизбежно приведёт к объединению с раскольниками и греко-католиками: националистическая идеология никогда не скрывала своих намерений объединить их всех в единую поместную церковь. О том, что автор приведенной цитаты мыслит в этом же направлении, говорит то, что он уже сейчас рассуждает от имени всех христианских церквей Украины. Он de facto уже видит себя богословом единой поместной церкви.
Удивительно, но этот националист-экуменист на протяжении нескольких лет был первым заместителем председателя Учебного комитета всей Русской Православной Церкви. За что, спрашивается, такая честь униату? За что удостоился он столь многочисленных публикаций и упоминаний в официальном богословском издании РПЦ - на форуме «Богослов.ру»? Ответ может быть только один: революционер в рясе актуально-научен, его не стыдно предъявить Европе, он, так сказать, «внутри европейского дискурса».
Почти всё наше научное богословие подражательно. Его ценность определяется не столько опытом духовного возрастания автора, сколько степенью интеллектуальной адаптации к выродившейся в варварство, игриво-постмодернистской европейской науке. Эта теологическая уния с гордостью названа одним из постоянных и желанных авторов «Богослова.ру» «новой рациональностью». На самом деле ничего особо нового в этой рациональности нет: та же схоластика, где центральная категория - научно интерпретированная вероучительность.
Поскольку Святая Русь вероучительного статуса не имеет, о ней в среде продвинутого академического богословия принято говорить в лучшем случае как о музейной древности. Но если в московских изданиях однозначной монополии на такую «продвинутость» всё же нет, и Святая Русь пытается научно утвердить себя там в духовно-цивилизационной концепции Русского мира, то на Украине и на Святую Русь, и на Русский мир наложены строгие табу: верить в подобные «мифы» украинским богословам не благословляется церковным священноначалием, дабы не погрешить против научной «вероучительности».
Устами святых учителей Церкви Господь вразумляет своих чад: никогда не ссылайтесь на «вероучительность» в интеллектуальных ристалищах; догмат - это костыль, помогающий верующему не упасть, а не орудие для побивания оппонентов в споре. «Как мечущегося на всех льва, - наставляет прп. Исаак Сирин, - избегай рассуждений о догматах: не сходись для этого ни с питомцами Церкви, ни с чужими». Прп. Силуан Афонский учил в том же духе: подвижническое догматическое сознание не есть рассудочная деятельность; более того, рассуждения о догматах могут понижать способность созерцания истины и даже привести к прекращению подлинного созерцания. «И тогда душа погружается во мрак, оставаясь с одним лишь отвлечённым рациональным знанием, лишённым жизненной силы».
Выражаясь по-научному, внутри рационалистического дискурса критерий «вероучительности» задействуется для того, чтобы гипотезу утвердить в качестве аксиомы. Это имеет мало общего с подлинной верой - той, которую имел в виду реалист Луи Пастер, когда говорил: «Я знаю много и верую, как простой бретонский крестьянин, если бы знал больше - веровал бы, как простая бретонская крестьянка». Настоящее знание приближает человека к христианским интуициям, а не удаляет от них. Бретонская крестьянка приходит к Богу не потому, что в какой-то момент у неё возникает гипотеза о Его существовании, а потому, что Он Сам что-то важное ей сообщил о Себе напрямую. Младенцу никто ничего не объясняет о матери, но его знание о ней намного богаче и теплее, чем описание материнства в учебниках для медицинских вузов.
То, что у «бретонской крестьянки» образ Небесного Иерусалима соединяется в мечте с её земной Отчизной - проявление той же теплоты интуитивного узнавания Истины, ибо живой человек, который младенчески не стремится к единению с самыми близкими, который готов пренебречь своим родственным окружением ради «единоверцев» из числа разноплеменных эзотериков, человек, для которого христианизация не предполагает сплочения во Христовой Истине в народе, к которому он принадлежит по Божьему установлению, который более склонен к инженерному конструированию некоего всемирного «ордена посвящённых», - такой человек мало похож на самого Христа, каждым жестом, словом и поступком Своим свидетельствующего через Евангелие: для того чтобы быть сотворцом Богу, не требуется никакой эзотерической «культурной инженерии», никаких «эсперанто» вместо живых языков.
В 7-ой главе Евангелия от Луки иудейские старцы обращаются к Иисусу с просьбой исцелить слугу римского сотника. Этот римлянин, по их мнению, которое они излагают Иисусу, заслуживает Его благодеяния, так как «любит язык наш». Эти доводы внятны Иисусу, Он не разуверяет их в том, что «любить язык» необязательно, что нет такой «вероучительной истины» - быть верным преданию своего народа.
Женщина, которой встретился Иисус у колодца Иакова, удивляется: как Ты, Иудей, заговариваешь со мной, самарянкой, да ещё просишь пить? И Иисус, пришедший в мир объединить народы, не разубеждает её в том, что иудеи не должны общаться с самарянами. Весь тон диалога говорит о том, что Господу не угодно, чтобы существующие предания были отменены - они должны быть преображены; никакого отдельного от народных культур предания, никаких идеологических кодексов Иисус для нас не предполагает.
О том же говорит эпизод с сирофиникиянкой:
«...А женщина та была язычница, родом сирофиникиянка; и просила Его, чтобы изгнал беса из ее дочери. Но Иисус сказал ей: дай прежде насытиться детям, ибо нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.Она же сказала Ему в ответ: так, Господи; но и псы под столом едят крохи у детей. И сказал ей: за это слово, пойди; бес вышел из твоей дочери».
Женщина могла бы возразить Ему: «Какая разница, кто я? Нет ни эллина, ни иудея?» - но она этого аргумента не приводит, и Иисус не ждёт его от неё. Про «эллина и иудея» у Апостола совсем о другом. Иисус снизошёл именно к иноплеменнице, и Ему приятно было её признание себя иноплеменницей. Он, распятый за то, что не возглавил националистов, никогда не сочувствовал космополитам. Апостольское «несть эллина ни иудея» может значить только одно: иметь любовь к иноплеменнику важнее этническогосамоутверждения. Но из этого не следует, что этническая идентичность несущественна в принципе. Вне народного предания человек не может реализовать себя как христианин, потому что не бывает внекультурного сотворчества Богу. С другой стороны, и без любви к иноплеменнику ты тоже не христианин, потому что какая же это полнота любви, если любовь избирательна? Для рационалиста это неразрешимая антиномия, но никакой антиномии нет здесь для верующей «бретонской крестьянки». Для неё: если ты иноплеменник, но я узнала в тебе христианина, то значит ты больше не эллин и не иудей, а такой же бретонец, насельник Святой Бретани, как я; став христианином, ты сделался мне родным. То есть для «бретонской крестьянки» Святая Греция, Святая Русь и Святая Бретань - это одно и то же, вот только говорят там на бретонском языке, и думают и чувствуют тоже все оп-бретонски. Поступит эта крестьянка в университет - изменится только то, что она узнает и о русском, и о греческом языке, но интуиция у неё останется та же: русские и греки - это бретонцы, поскольку они христиане. А если ей внушат там другое, то это будет означать, что ей повредили веру, сделали её плохой христианкой.
Если твой разум не вязнет в антиномиях, если ты сердцу доверяешь больше, чем рассудку, то ты и есть реалист. Преодолеть в себе наклонность к романтической антиноминчости, утвердиться в реалистическом стиле творчества - залог возрождения русской цивилизации в 21 веке. «Триединая интуиция» не может быть уделом большинства, но закваска общества, творческая элита, должна обладать ею, чтобы народ не перестал быть русским христианским народом, не выродился в сконструированный в постмодернистских лабораториях новодел - «российскую политическую нацию».
Пока, однако, русской элитой генерируются, в том числе и в церковной среде, преимущественно романтические, на основе всё того же квазипредания гуманистического прогресса, проекты новой христианизации.
Взамен Святой Руси предлагается «вероучительный» идеал «трансцендентного отечества - первохристианства», где православное вероучение якобы представлено в «беспримесном» виде. Святым старцам и прочим «адептам эмпирической русскости» в «первохристианское отечество» вход заказан: дабы не наследили на белом мраморе и не испортили торжества умилительного «агапного» единения.
И «агапы», и причастие «по-катакомбному», и другие исторические реконструкции могут выглядеть достаточно благочестиво, но всё же и слишком они нарочиты, чтобы в 21 веке какой бы то ни было народ усвоил их как атрибуты своей идентичности. Никак не вписываются они и в русское предание, не вызывают у русских живого отклика. И не потому, что первые христиане чужды Святой Руси - как раз наоборот: это романтическое «первохристианство» чуждо реальным первохристианам по духу. К ним оно имеет такое же отношение, как романтики-славянофилы 19 века к митрополиту Илариону Киевскому и к тем, кто внимал его проповедям в соборе Святой Софии.
«Новые рационалисты» предпочитают игнорировать тот факт, что античные христиане тоже имели свою народную и специфически имперскую идентичность. Но без учёта этого любые научные эксперименты по реконструкции первохристианского стиля веры в качестве эталона для якобы безальтернативного на сегодняшний «бездомного христианства» (термин-метафора С.Аверинцева) - сродни изобретению «эсперанто» на основе латинского, греческого и других языков. В конкретно русских условиях это всё та же уния.
Неслучайно «первохристианские» реконструкции наиболее популярны там, где уния пустила самые глубокие корни. С реалистической наукой (той, которая не навязывает христианству своих «вероучительных» критериев, а потому не вступает в антагонизм с верой) это не имеет никакой прямой связи. Кто, казалось бы, был в 20 веке среди научных философов авторитетнее А.Лосева? Но он, не боясь, что его сочтут не слишком продвинутым (хотя тогда за это грозил реальный срок в ГУЛАГе), мог написать: «Россия кончилась с того момента, как народ престал быть православным. Спасение русского народа я представляю себе в виде "святой Руси"«.
Прошло полстолетия, большевистский режим рухнул, стало можно неругательно высказываться о христианстве - и ученики Лосева, между прочим, воцерковлённые христиане, объявили: Святой Русь больше нет и не будет, наступила эра «бездомного христианства».
Однако сегодня ситуация меняется на глазах. То ли «бездомная эра» оказалась научным мифом, то ли она заканчивается, едва успев начаться. Невозможное человекам возможно Богу: расслабленный встал на ноги и собирается куда-то идти. Русь становится оплотом сопротивления евроатлантическому расизму. В этих условиях миссия Православной Церкви видится, в частности, в том, чтобы не допустить перерождение патриотизма в национализм - того, что, к сожалению, уже произошло с украинской церковной элитой. Похоже, на Украине, как и в 17 веке, вопрос возрождения Православия будет зависеть от рядового духовенства и от мирян. Ситуация сегодня, пожалуй, даже серьёзнее, чем тогда: слишком долгое время расслабленный пребывал без движения. И мышцы обмякли, а главное, память уже не та.
Святую Русь не раз спасало чудо. Вот только чудо тоже надо заслужить. На романтический майдан мы не имеем права отвечать романтическим контрмайданом. Чтобы чудо произошло, мы обязаны совершить подвиг реализма.
«Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают.
Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам».
Арсений Николаевич Родына, преподаватель Киевского национального университета им. Т.Шевченко
